Monday, November 02, 2015

Наши путешествия 2012, 2013, 2014, 2015, 2016, 2017, 2018, 2019, Содержание блога

Евгений Янушевич: поездка в Грузию 10-24 октября 2011 г. 

Евгений Янушевич: из Румынии в Молдавию. 28.04 - 11-05 2012


Георгий Янушевич. Азербайджан, июль 2012.

Грузия, октябрь 2012-го.

Венгрия - Румыния - Молдавия: апрель - май, 2013.


Турция, октябрь 2013

Турция, октябрь 2014

 Евгений Янушевич: поездка в Йорк в июне 2014 г.

Георгий Янушевич: Азербайджан, август 2014 г.

Турция, июль - август 2015 г., путешествие на озеро Ван.  

Стамбул - Аланья, 8-24 октября 2015 г.

Украина и Молдавия, май 2016.

Путешествие на озеро Ван, Турция, 23 июля - 10 августа 2016 г. - только фото (100)

Путешествие на озеро Ван, Турция, 23 июля - 10 августа, описание.  

Турция, Аланья и остров Хейбелиада, 8-23 окт. 2016 г. 

Украина и Молдавия, 2017 (Киев, Ивано-Франковск, Черновцы, Кишинев) 

Путешествие на озеро Ван (Турция) июль-август 2017 г.

Турция - Аланья и остров Кыналыада, октябрь 2017 г.

Греция, Крит и Кишинев, апрель - май 2018


Турция: путешествие на озеро Эрчек, 30 июля 2018 г. Erçek Gölü

Турция, Аланья, 6-20 октября 2018 г. Только фото.

Греция, Крит, Кишинев, апрель - май 2019

Турция, озеро Ван, 22 июля - 5 августа 2019 (только фото) 

Турция, озеро Ван, 22 июля - 5 авг. 2019, описание 

Турция, Аланья, 7 - 20 октября 2019 г. (только фото)
----------------------------

































Евгений Янушевич. Пластиночные страсти (про коллекционирование грампластинок)



































 


Friday, June 29, 2012

Maria Tănase - "Lume, lume..." Перевод Евгения Янушевича




Румынский

Lume, lume

Lume, lume, soră lume,
Lume, lume, soră lume,
Când mă satur de tine,
Când mă satur de tine,
Lume, soră lume?

Când s-o lăsa sec de pâine
Și păhăruțul de mine,
Lume, soră lume!
Poate-atunci m-oi sătura,
Poate-atunci m-oi sătura,
Când o suna scândura,
Când o suna scândura,
Lume, soră lume,

Când m-or băga în mormânt
Și n-oi mai fi pe pământ,
Lume, soră lume!
C-așa-i lumea, trecătoare,
C-așa-i lumea, trecătoare,
Unul naște, altul moare,
Unul naște, altul moare,
Lume, soră lume,

Ăl de naște necăjește,
Ăl de moare putrezește,
Lume, soră lume!
C-așa-i lumea, trecătoare,
Unul naște, altul moare,
Lume, soră lume,
Ăl de naște necăjește,
Ăl de moare putrezește,
Lume, soră lume!


Русский

Свет мой, мир мой...

Свет мой, мир мой.
Брат мой милый,
Ничего мне нет дороже,
Надоесть ты мне не можешь.
Я скорее пост нарушу

Иль вино не в радость станет,
Чем тебя любить устану.
Лишь тогда скажу, что хватит,
Что постыло всё, что отжил,
Когда в гроб меня уложат
На последней из кроватей.
Свет мой, мир мой,
Брат мой милый

Надо мною холм могилы,
Так начертано судьбой,
Свет мой, мир мой, брат ты мой.
Всяко сущее проходит,
Ничего вокруг не вечно,
Наше время быстротечно.
Один вышел, другой входит,
Время нами хороводит.
Кто родился - тягот много

Испытает за дорогу.
В этом мире все проходит,
Тот родился, тот уходит
Свет мой, мир мой
Брат мой милый
Тот, кто только на пороге,
Поплетется до могилы,
Что нас ждет в конце дороги.

Sunday, December 04, 2011

Dechirure

Я даже не помню точно, что всему этому предшествовало. Я не могу вспомнить, что меня побудило уехать в Киев 7 декабря 1961-го года. Основательных причин вроде бы и не было. Как бы то ни было, я попал в категорию подростков, убегавших из дома и оказывавшихся в детприемниках. Мне было 15 лет, я пошел в 9-й класс 477-й школы г. Пушкина.

Вот мое фото того времени:

После восьмилетки это был новый класс, где ученики выглядели уже взрослее, чем в нашей прежней школе. И раньше бабушка с мамой удивлялись, что у меня нет никаких друзей, что я всегда один («всегда идет один, опустив голову»). Ну, а в этом новом 9-м классе я вообще ни с кем не общался. Как теперь сказали бы, «не был интегрирован в сообщество». Неясно только, где был при этом мой друг детства Володя Зарубайло, с которым я все еще, кажется, дружил. Почему-то он не был посвящен в мои планы бегства. Наверное, детство закончилось.

Я не помню, что у меня было в голове, и о чем я думал. Что-то смутное: уехать в какой-то большой красивый город с многоэтажными домами и там жить отдельно и самостоятельно. Всё же эта тема разрабатывалась мною уже давно, может, за год до этого. Я всё время составлял списки городов и количество жителей в них (мама говорила: «всё списочки составляешь?»).

Пробная поездка состоялась в сентябре того же года. Когда мама уехала в командировку, я съездил междугородным автобусом в Новгород – туда и обратно. В Новгороде лишь дошел до середины моста через Волхов и вернулся назад на автостанцию. Город меня не вдохновил. Но всё-таки это было мое маленькое самостоятельное путешествие.


Потом наступило мрачное время поздней осени. Я прогуливал часто занятия, пропустил какие-то контрольные работы, что ли. В общем, запустил учебу. А после этого было неудобно появиться в классе. Хотя, на самом деле, исправить все задолженности не составило бы особого труда. В самом конце ноября я стал ездить на вокзалы и изучать расписания поездов. Нет, план уезжать куда-то уже имелся. Нужны были только деньги на дорогу. Кое-что было скоплено из того, что выдавалось каждый день на завтраки. Еще – можно было сдать книги в букинистический магазин.

Время приближалось. Надо было уезжать. Надо было продавать книги и покупать билет на поезд. 5-го декабря, вторник, это был День конституции, нерабочий день. Я провел его дома, с мамой, в тишине и спокойствии.

Вот на следующий день я и наметил свой отъезд в Киев. Сложил в чемодан книги, отобранные для продажи, и отправился в букинистический магазин на Литейном пр., 61 (магазин просуществовал до 2005 г.). Оказалось, что на следующий после праздника день он закрыт, не работает. Вернулся домой, расставил книги на полке. Значит, всё переносится на завтра.

Здесь был букинистический магазин, Литейный 61


Вечер, дома с мамой. Она ничего не подозревает. Всё тихо, спокойно, как обычно. Утром 7-го декабря я отправляюсь опять в букинистический магазин, он открыт, есть очередь, стою, жду, потом сдаю книги (паспорт тогда не требовали). Кажется, я выручил 13 рублей. Что-то в этом роде. Теперь появились деньги на дорогу в один конец - «куда-нибудь». Мой выбор пал на Киев. Тут же на Витебском вокзале я купил билет в общий вагон пассажирского поезда Ленинград – Киев, отправлявшийся в 00-40 (т.е. в ночь с 7 на 8-е декабря 1961 г.).

Возвращение в Пушкин – ведь надо собрать вещи, всё необходимое «на первое время жизни». Времени оставалось мало до прихода мамы с работы. Торопился. Взял черный чемодан, сложил туда кое-какую одежду, а также: ноты Бетховена, пластинки – 2-й концерт Сен-Санса для фортепьяно с оркестром, два концерта Шопена и, кажется, 3-й концерт для фортепьяно с оркестром Бетховена. Ноты. Была взята с собой «в дорогу» одна книга: «Ярче тысячи солнц» Роберта Юнга (про создание и испытание атомной бомбы). Мое серое пальто, не зимнее, зимнего не было, демисезонное, с поясом. Что на голове было – не помню. Фуражка?

Вышел из дома. На автобусной остановке на Московском шоссе меня вдруг встречает Таня Зарубайло:

- А ты куда это собрался с чемоданом? – спросила она удивленно.

Не помню, что придумал ответить. Поехал электричкой в Ленинград. Должен был как раз разминуться во встречных электричках с мамой, возвращавшейся с работы. Чемодан отдал в камеру хранения и отправился ходить по городу. Времени до отправления поезда было еще очень много. Почему-то поехал в панорамное кино, пошел туда, смотрел какой-то показательный фильм с эффектами, где люди вскрикивали, когда поезд на большой скорости въезжал в туннель или в крытый железнодорожный мост.

Голода не было. Но купил себе на дорогу половину черного хлеба (его и ел до самого Киева). Возникло опасение, что мама, заметив моё исчезновение (отсутствие чемодана), поедет меня искать. Поэтому решил сидеть вечером в зале ожидания Московского вокзала, а не нашего, Витебского. (Еще лет тридцать этот зал ожидания выглядел так же, как тогда. Те же скамейки. Сейчас уже многое переделали.) Поздно вечером перебрался на Витебский вокзал. Зал ожидания на первом этаже, плохо освещенный, с деревянными диванами МПС. Приближалось время отправления поезда. Пошел на платформу. Общий вагон, последний в составе. Полутемно. Еще колебался: то ли сдать билет, то ли просто не поехать, пусть бы и пропали деньги за билет. Была еще последняя электричка в Пушкин.

Витебский вокзал поздно вечером


И всё же поехал.

Общий вагон

Ёкнуло внутри, когда поезд тронулся. Но не так, чтобы… Темный, плохо освещенный общий вагон. Поехали. Когда проезжали Пушкин, то глянул в сторону нашего дома. В нашей второй комнате горел слабый зеленоватый свет от настольной лампы. Она была оставлена включенной просто так, чтобы что-то светило... Как я узнал потом, мама в ту ночь не стала ночевать дома, уехала к нашим знакомым в Павловск. Там плакала (павловцы рассказывали)... После того как проехали Пушкин и Павловск, за окном нависла сплошная и непроглядная декабрьская тьма. Я забрался на третью полку, чемодан поставил в изголовье («чтоб не украли»), пожевал немного черного хлеба и – заснул. Точно заснул. Потому что потом сразу было утро следующего дня.

Хмурое утро следующего дня. Еще потребовался какой-то момент времени, чтобы осознать ситуацию - что я убежал из дому, что, вот, еду поездом в Киев. Вагон мой был последним в составе, и я выходил в тамбур, стоял там, смотрел на убегающие железнодорожные пути. Унылый пейзаж Псковской области. По кустарникам стелился пар от паровоза. Какая-то старушка попросила меня помочь ей вытащить вещи на станции. Помог. Кажется, кто-то в вагоне всё же спрашивал меня, кто я такой, куда еду, потому что подросток должен был в такое время учиться в школе. Что-то напридумывал в ответ. Весь день в поезде, вечер, еще одна ночь, доедаю свою буханку хлеба и опять сплю на третьей полке. Сплю беспробудно, никакой бессонницы от разных мыслей нет!

* * *

Платформа киевского вокзала

Это было 10-е декабря. Поезд прибывал в Киев около часу дня. Сначала стали мелькать киевские пригороды, потом переехали длинный мост через Днепр. Наконец, киевский вокзал. Я вышел с чемоданом, и пошел себе по платформе в здание вокзала. Никто на меня не обращал никакого внимания – идет себе парень, подросток 15-ти лет… Потолкался в здании вокзала. Надо было как-то освободиться от чемодана, чтобы выйти в город. А денег, кстати, у меня совсем не было! Ноль. Это после того, как в Ленинграде я сходил в панорамный кинотеатр и купил себе буханку хлеба.

Киевский вокзал

Не было даже 10 копеек, чтобы сдать чемодан в камеру хранения. И вот тут я сделал то, что очень противоречило моему характеру: я решил попросить десять копеек у незнакомых людей. И нашлась такая женщина интеллигентного вида, которая подала мне эти деньги, даже извиняясь при этом как бы за меня и за мою неловкость – «ну, да что вы, конечно у меня есть десять копеек, подождите, я вам сейчас найду…»

Улица, ведущая от Киевского вокзала, по которой я отправился пешком в центр города

День был солнечный, сухой, без снега. Вот и Киев. Надо добраться до главной улицы. Но на метро у меня тоже не было денег, пяти копеек. Я пошел в центр города пешком, всё время спрашивая у людей «как пройти к Крещатику». От вокзала вела прямая улица к Киевскому университету (красное здание), потом я свернул направо и, в конце концов, дошел до Оперного Театра. От Театра вниз к Крещатику (я его уже увидел) вела улица, сейчас она носит название Симона Петлюры. Вот эта улица:

И, наконец, я на Крещатике! Народ, толпа. Много троллейбусов. Видимо, потом я прошел через будущую площадь «Майдан».

Киев. Крещатик

Будущий Майдан:


Поднялся на Владимирскую горку. Я там уже был в 1952 году, шестилетним мальчиком, когда мы с бабушкой делали пересадку в Киеве.

Вечером я опять оказался на киевском вокзале. Памятное место. Как я потом прочитал в маминых воспоминаниях, в сентябре 1945 года она сидела в сквере с моим отцом, провожавшим ее в Ленинград. Со мной, еще не появившимся на свет. Мама писала:

«Роковые даты сентября [1945]. Расстались в Киеве с Валентином. Сидели на площади перед вокзалом. Бедные и несчастные, но еще любящие. Светила луна сквозь тучи. Он сказал: «как бы хотел на ней оказаться». Усадил в товарный. Много [людей] из Германии. Бывшие узники, угнанные, демобилизованные. И я уже с Жорочкой».

Забрал свой чемодан из камеры хранения и стал подходить к разным отправляющимся поездам, чтобы меня взяли без билета, просто так – то ли в Житомир, то ли в Свиридовку (через Бахмач). Какая наивность! Мне все отказали, конечно. А может, прицепиться к поезду где-то между вагонами – мелькнула мысль.

И вот тут, уже поздно вечером, я сдался. Я обратился к милиционеру, который отвел меня в вокзальное отделение милиции. Сочинил какую-то легенду, что ехал куда-то «к бабушке», но «потерял деньги». Точно не помню. Помню только, что долго разговаривал с начальником отделения милиции (он говорил по-украински), добрым дядечкой, который записывал все мои данные, оформлял протокол. «Я вірю тому, що ти мені розповідаєш, я бачу, що ти нормальний хлопець, але все одно я повинен перевірити все те, що ти мені тут розповів». И отправил меня в соседнюю полутемную комнату, где предложил поспать на деревянном диване МПС. И я заснул. Потому что потом сразу настало утро следующего дня.

В те времена милиция была гуманной и все люди, встретившиеся мне впоследствии, были, можно сказать, добрыми и порядочными, даже сердечными. И не оттого, что тогда была советская власть. Просто они были еще старого воспитания.

Рано утром появился какой-то мужчина, в возрасте уже, и вместе с милиционером они забрали меня. Тот мужчина оказался бывшим директором киевского детского приемника-распределителя. Вот туда они меня и повезли. Повезли трамваем. Примечательно, что в те времена милиционеры должны были оплачивать проезд в общественном транспорте и не оплачивали только при исполнении прямых обязанностей. В общем, они долго (и громко!) объясняли кондуктору трамвая, кто я такой, кто они и куда они меня везут. Кажется, весь трамвай уже знал обо мне. Тогда вообще была такая провинциальная манера – громко говорить и рассказывать всем посторонним о своих делах. Меня это смущало.

Трамвай долго, больше часа, тащился на другой конец Киева, на Подол. Наконец, приехали, и они меня передали в это учреждение. В учреждении говорили по-украински. Поначалу я не всё понимал, но потом как-то научился. Мой покровитель – бывший директор детприемника – обо всем позаботился. Отношение ко мне было особым. Он распорядился посадить меня в отдельную комнату, где стоял телефон, по которому звонили и к которому надо было вызывать людей, работавших в детприемнике. Так я и делал. Ко мне в «кабинет» заглядывали и другие постояльцы учреждения, что постарше, лет 17-ти. О чем-то мы разговаривали.

Между тем из детприемника уже направили запрос в Ленинград о подтверждении моей личности.


Помню, что были какие-то «воспитательные лекции». Приходил бывший матрос (с наколотыми якорьками на руках) и о чем-то там рассказывал. Ребята тоже чувствовали, что ко мне отношение особое. Однажды один парень меня предупредил: «ты не заходи один (или без меня?) в туалет, а то тут всех новичков пиздят». Вот такое проявление дедовщины, глубинное и инстинктивное.

Спальня, кроватей десять. Перед отбоем шумиха, разговоры и рассказы. Один рассказывал, что убежал из Сталинабада и что теперь этот город переименовали в Душанбе. Другой ему в ответ, что он - из Сталино, который теперь стал Донецком. Тогда эти новые названия звучали странно. Был там и удивлявший всех своим оволосением тела армянин по фамилии Хачатурян, выглядевший уже просто взрослым мужчиной. Ночью в спальне некоторые устраивали такие проделки - ссали в кровать других. Это чтобы не выходить в уборную, заодно сделать гадость и обвинить другого, что тот, мол, обоссался. Меня это, к счастью, не коснулось.

За одной девочкой-подростком приехала мать из украинского села. А ей говорят, что девочка не хочет возвращаться домой, что ей здесь хорошо. «А шо, тут їй добре, хто-небудь схопить за піську, хто-небудь за цицьки».

- І це ти така! Скажи, це правда, що ти така! – негодовала мать.

Немного осталось в моей памяти о том недельном пребывании в киевском детприемнике. Помню только, что думал, что неужели время пронесется, и всё это окажется в прошлом, будет 10, 15, 25 лет назад. Да вот уже и 50.

Между тем моя личность была подтверждена в пушкинском отделении милиции г.Ленинграда.


Меня надо было отправлять домой. Я так и не знаю, каким образом «этапировали» других беглецов. Но у меня был мой благодетель – бывший директор детприемника. Под мою отправку домой в Ленинград он выписал себе командировку в этот город.

Вечером он приехал за мной и отвез меня к себе домой. Был красивый зимний вечер, шел снежок. Дом его был в старом районе Киева, что чуть выше Крещатика. Мы поужинали и отправились на вокзал. «Поедем на метро, хоть тут близко. Чтобы ты посмотрел» - сказал он.

Итак, мы сели в купейный вагон поезда Киев – Ленинград. Естественно, бывший директор сразу же всё рассказал обо мне двум другим пассажирам, ехавшим в купе. Ну, да ладно. Меня интересовало (вот детство еще играло!), будет ли он мне разрешать выходить на станциях. Никаких возражений с его стороны не было. Помню, как прогуливался по заснеженной платформе в Могилеве, цеплялся за багажные тележки и так скользил по снегу. Но главное было впереди – встреча на следующий день с мамой.


Поезд подошел к Витебскому вокзалу Ленинграда. Перед окном появилась мама. Видимо, все уже заранее условились ни о чем меня не спрашивать и ничем «не травмировать». Так оно и произошло. Встретились, как будто я просто куда-то уезжал ненадолго. Правда, вместе с киевским директором мы проследовали в отделение милиции на Витебском вокзале. Меня туда даже не попросили войти, я остался ждать в Световом зале. Мама зашла с ним, и там они оформили «акт прибытия».

А в понедельник я пошел в школу. Как-то трудно было войти в класс, но я преодолел смущение. Никаких вопросов не было ни от кого. Но, конечно, в школе знали про мою историю.

Я с мамой в январе 1962 г., спустя месяц:

***

Уже в ноябре 1995 года, когда моего школьного товарища Юру Хохоева мы везли в машине на кардиологическое обследование - и это было за месяц до его смерти, он ни с того ни с сего вдруг вспомнил и заговорил о том: «А Янушевич когда-то в Киев убежал. Меня тогда вызывали в милицию, чтобы я рассказал что-то. А я ничего не знал. Откуда я мог знать, зачем он туда убежал».

Несколько лет после этого мама вспоминала день 7-го декабря. Говорила: «ах, да, сегодня же такой день…». Потом забыла. Уже недавно, прочитав ее воспоминания, я понял, что впоследствии она действительно забыла о «моем Киеве». И мне стало легко. Потому что единственное, о чем я переживал, это о том, что у нее могла остаться обида, горечь. К счастью, нет. А со мной – всё в порядке.

В этом году я побывал в Киеве. Вокзал сильно перестроен, но огромный центральный зал всё такой же. То, что перед вокзалом, неузнаваемо, т.к. перестроено, застроено. Крещатик весь какой-то не такой, каким я его помнил, потому что добавилось много рекламы, новых вывесок. Только улица, ведущая вниз от Театра к Крещатику (ул. Симона Петлюры), мне хорошо врезалась в память, и я четко помню, как по ней шагал... Поднялся на Владимирскую горку. Там вроде бы ничто не должно измениться, но мне она показалась тоже неузнаваемой.

Октябрь 2011. Большой зал киевского вокзала

У вокзала. Вдали станция метро "Вокзальна". Там почти всё так же, как было.


Вид на Днепр с Владимирской горки:

 Я на "Майдане"


Вокзальное отделение милиции теперь в другом месте. Я туда зашел. Спросил, где находится киевский детприемник на Подоле. Милиционеры, весьма любезные, долго куда-то названивали и потом сказали, что это не совсем на Подоле, а на какой-то улице, название которой мне было незнакомым. Я засомневался в том, что это тот же самый детприемник и решил туда не ехать.

Что еще? Мой черный чемодан валялся дома еще лет двадцать пять. Ноты были потом кому-то отданы. А пластинки Бетховена, Шопена и Сен-Санса, съездившие со мной в Киев, выкинули только в этом году из-за невозможности дальнейшего хранения.

Сен-Санс, 2-й концерт для фортепьяно с оркестром.



Дополнение:

В 2015 г. я побывал в Киеве и легко нашел свой детприемник. Он находится по адресу Бондарский переулок, 14. Такси довезло меня до него, я вышел из машины, осмотрел то место и сфотографировался у проходной. Вроде бы проходная такая же. Остальное плохо помню. Так что всё на месте...



Георгий Янушевич

Saturday, November 12, 2011

Прописка в СССР


Давно это было, во времена Советского Союза. Его государственное устройство предполагало разнообразные методы контроля за действиями граждан и управления их жизнью. Среди этих методов институт прописки был одним из основных. Каждый житель страны должен был иметь штамп в паспорте, указывающий его место проживания - улица, дом, квартира. Казалось бы, ну чего особенного? Честному человеку незачем скрывать свой домашний адрес, правда ведь? Однако загвоздка состояла в том, что выбирать место жительства в этом «царстве свободы» граждане не могли. Нельзя было приехать в город по своему выбору, найти себе жилье и получить этот самый штамп в паспорт. Советская власть не могла допустить, чтобы ее винтики и гайки самостоятельно решали, где им жить. Такое своеволие создало бы слишком много трудностей для органов контроля. А если принять во внимание тот факт, что проблемы продовольствия и товаров народного потребления оставались проблемами на всей территории страны во все годы ее существования, регулирование миграции населения было попросту необходимо, иначе все ринулись бы в Москву, которая была сносно обеспечена по сравнению с остальной страной, даже по сравнению с северной столицей - Ленинградом. Поэтому для того, чтобы переехать из одного города в другой, нужно было в первую очередь получить на это разрешение властей.

Я родился в городе Пушкине, бывшем Царском Селе, расположенном километрах в 25 от Ленинграда. Мне было шесть лет, когда мама увезла меня в Кишинев, куда ее пригласили на работу в Ботанический сад. Отучившись там в школе, я вернулся в Ленинград восемнадцатилетним: я поступил на театроведческий факультет Театрального института, что на Моховой. Иногородних студентов прописывали в общежитии, и мой официальный адрес в те годы был в студенческом городке на Измайловском проспекте.

Мои первые самостоятельные проблемы - и решения, - связанные с пропиской, начались сразу же после окончания института. С работой я как раз устроился без труда. Я совсем не хотел уезжать из Ленинграда, чтобы работать завлитом какого-нибудь заштатного театра. Поэтому я устроил себе через близких родственников приглашение на работу в Библиотеку Академии Наук, БАН. Администрация моего института не очень интересовалась тем, что будет делать дипломированный театровед в научной библиотеке; наоборот, они были рады сбыть меня с рук, потому что театроведческих должностей и в провинции-то было раз-два и обчелся.

Ленинград. "Большой Дом" (КГБ)

Однако получить приглашение на работу - это только полдела. Теперь надо было прописаться. Пушкин, как я уже говорил, считался частью Ленинграда, и прописаться там было немыслимо. Моя тетя Рита, впрочем, попыталась. Мы поехали в паспортный отдел на Литейный 4, в так называемый Большой дом, самое зловещее здание Ленинграда, потому что там находилась штаб-квартира городского и областного КГБ. Там же находилось и Управление внутренних дел, ведавшее прописками. Я перешагнул порог этого здания впервые. Интерьеры и атмосфера внутри были воистину кафкианскими. Мы вошли в огромный, как на вокзале, вестибюль, в котором поражали своим видом гигантские тяжелые двери: казалось, простому смертному открыть их было не под силу. Придавленные этим величием, притихшие люди сидели на стульях у стенки в ожидании своей очереди, а если переговаривались, то шепотом. Если воссоздать образ этого помещения в кино, он может показаться сюрреалистическим преувеличением. Однако было именно так. Эта обстановка, казалось, говорила: оставь надежду на пороге всяк, сюда входящий. А дальше - как повезет.

Нам не повезло. Моя тетя зашла за дверь одна, без меня. Она вышла оттуда через какое-то время с опущенным лицом. Конечно же, отказали. Я же не в метростроевцы шел. А кому нужен в Ленинграде лишний библиотекарь? То, что я родился в Ленинграде, не имело никакого значения. "Мой адрес - не дом и не улица, мой адрес - Советский Союз!" - так, кажется, пелось в известной песне…

Оставалась Ленинградская область, поскольку областная прописка давала право работать в Ленинграде. Но как это сделать? У кого прописаться? У меня не было знакомых в области. Тут на помощь пришли старые друзья нашей семьи, Вера Алексеевна и Александра Васильевна, знавшие меня с младенчества. Они жили в городе Павловске, что рядом с Пушкиным, и оттого звались у нас "павловцами". Одним осенним днем Вера Алексеевна повезла меня в поселок Кобралово, что в 40 км от Ленинграда по той же железной дороге. Расстояние от метрополии совсем небольшое, но разницу я почувствовал сразу: я не видел очередей за хлебом с хрущевских времен, а тут заметил небольшую толпу у продуктового магазина. Люди ждали подвоза.

Ж/д платформа Кобралово

В этом поселке Вера Алексеевна отвела меня к своей знакомой, Марфе Александровне, которая и согласилась прописать меня в своей избе. Как я узнал позже, добрая Марфа Александровна во время войны была с партизанским отрядом и чуть не погибла: ее живой закапывали в землю. За подвиги и муки благодарное отечество наградило ее запретом на проживание в Ленинграде, потому что какое-то время Марфа находилась на оккупированной территории. Как будто она там оказалась по своей воле! Теперь Марфа жила в своем кобраловском домике с мужем-инвалидом войны. Детей либо не было, либо они разъехались, этого я не помню.

После нашего первого знакомства я снова приехал в Кобралово через несколько дней, и мы вместе отправились в соседний поселок Сусанино, где находился сельсовет, ведавший делами нескольких поселков в районе. Марфу Александровну в правлении все знали. Помню, она порассуждала с паспортным чиновником о том, что молодежь надо поддерживать, чтобы она не сбилась с пути. В общем, процедура прошла гладко, и я получил заветный штамп в паспорт: прописку на год. Благодаря этому штампу поздней осенью 1972-го года я начал работать в БАНе.

(Уже много времени спустя, после того, как мои "прописочные отношения" с Марфой завершились, я узнал от павловцев о том, какой страшный конец был ей уготован судьбой. Ее муж к тому времени уже умер. Марфа вываривали белье в щелочи на свой домашней плите и каким-то образом опрокинула этот огромный чан. Прямо на себя.)

В ведении БАНа находилось несколько других библиотек. Поначалу я расставлял книги на полках библиотеки Института Высокомолекулярных соединений, потом меня перевели в Институт этнографии. А в начале лета 1973-го года я бросил БАН и ушел работать переводчиком в Научно-исследовательский и проектно-технологический институт механизации и электрификации сельского хозяйства Северо-Запада, сокращенно НИПТИМЭСХ. В стране было полно учреждений с подобными малопонятными и труднопроизносимыми названиями-сокращениями. Переводить, хоть и про сельское хозяйство, мне было все же интереснее, чем регистрировать новые поступления в библиотеки. По крайней мере, я улучшал свои языковые познания. Кроме того, что не менее важно, НИПТИМЭСХ располагался в Пушкине, буквально в 10 минутах ходьбы от дома, в котором я родился и в то время снова жил, очевидно, незаконно с точки зрения властей.

Я проработал в отделе информации института, переводя статьи про всякие чудеса зарубежной сельхозтехники (умудрялся переводить с английского, французского и даже польского) до конца осени 1973-го года, когда закончилась моя временная прописка. Наша начальница, недалекая женщина, не пользовавшаяся никаким авторитетом у начальства, биться за меня не стала, даже не попыталась мне хоть как-то помочь. Тогда я попробовал действовать самостоятельно и записался на прием в Большой дом, в тот же кабинет за монументальными дверьми, куда годом раньше безуспешно обращалась моя тетя. Увы, я вышел из него с тем же нулевым результатом. Паспортный чиновник отказался продлить мою областную временную. При этом он сделал вид, будто он вообще тут не при чем, просто областная прописка не в его компетенции. "Поезжайте в Гатчину (Кобралово относилось к Гатчинскому району), пусть они там сами решат". Какое характерное советское иезуитство! Когда через несколько дней я приехал в Гатчину, хозяин тамошнего паспортного стола, типичный отставник из политруков, страшно разорался на меня. "Да как ты посмел! (на ты, естественно) Мой начальник тебе отказал, а ты имеешь наглость после этого морочить мне голову!" То, что у меня в то время была работа, для него не имело никакого значения.

Обалдевший от этого крика, я молча ретировался. Да и что я мог возразить? Какие были у меня права?

Последним вариантом был бы фиктивный брак, потому что по закону мужа обязаны прописывать к жене, какая бы жилплощадь у нее ни была, пусть и совсем крохотная. Но реальных кандидаток вот так вдруг, за короткий срок, было не найти. Одна хотела денег за эту услугу, и денег немалых, а их у меня, понятно, не было. Другая готова была сделать это для меня из дружеских отношений, да сама жила с родителями, которые, естественно, воспротивились бы. Жить же без прописки длительное время было опасно. Нарушение паспортного режима каралось по закону.

В общем, помыкавшись и ничего не добившись, я уехал в единственный город, где меня обязаны были прописать - в Кишинев, к маме. Там я получил штамп в паспорт без проблем и поступил на работу в мамин же Ботанический сад. Простым рабочим. Моими инструментами были лопата, топор, да пила, а заданием - приводить в порядок запущенные участки сада: расчищать заросли, корчевать деревья. Параллельно я пытался найти занятия поближе к моей специальности. Я завел знакомства в кишиневских театральных кругах, написал несколько рецензий. Почти каждый вечер после работы встречал мою любимую подругу Лору, с которой мы шли гулять на Комсомольское озеро. Лора была тогда и до сих пор остается ключевой фигурой в моей жизни.

Но не буду отвлекаться. Пока я корчевал деревья в Кишиневе, в отделе информации НИПТИМЭСХа сменился начальник. Глупенькая тетка ушла - то ли сама, то ли ее ушли, - и на ее место пришел Генрих Агапов. Об этом меня известила письмом одна из сотрудниц отдела. Я предполагаю, что она и другие отдельские дамы (а у меня со всеми были хорошие отношения) наговорили Агапову про мои филологические способности каких-то небылиц и убедили его, что лучшего переводчика отделу не найти.

Генрих Валентинович Агапов


Так совпало, что как раз в это время я был в Ленинграде в отпуске и смог встретиться с Агаповым. Это был деловой, энергичный мужик, к тому же занимавший какой-то пост в институтской партийной иерархии. Он с энтузиазмом взялся за организацию работы отдела, и неудивительно, что ему захотелось заполучить переводчика сразу с трех языков. Как и многие советские люди "из простых", он благоговел перед теми, кто понимал иноземные наречия. Поскольку институт охватывал своими заботами сельское хозяйство всей области, Агапову не составило труда устроить мне прописку на год у той же Марфы Александровны. Так что осенью 1974-го года я снова вернулся в Пушкин.

Но и эта прописка была только временная. Уж не знаю, в силу каких постановлений и правил, но поселковое начальство не имело права продлевать ее без разрешения свыше. Я же легкомысленно не предпринимал никаких усилий для того, чтобы сделать временную постоянной. В результате в начале декабря 1974-го года мне пришлось снова отправиться в Большой дом на Литейном.

Опять тот же подавляющий нечеловеческими размерами зал ожидания, те же гигантские двери. (Вот так и не помню, сами граждане должны были их открывать или это было обязанностью охраны. Ну хорошо, я - молодой, справился бы с дверьми. А какая-нибудь старушка-пенсионерка? Увы, не помню. В то же время трудно себе представить, чтобы для простых советских граждан двери распахивались бы невидимыми служителями, как для президента во время кремлевских церемоний.)

Как бы то ни было, дождавшись своей очереди, я вошел в кабинет и увидел, что за начальственным столом сидела женщина. Какой-то внутренний голос шепнул мне, что сейчас мне повезет. Передо мной сидела вроде бы обычная милиционерша в форме, но в ее лице не было злобности, не было того сочетания ненависти и презрения к просителям, столь характерного для советских чиновников. Просмотрев мои бумажки и выслушав робкий шелест моей просьбы продлить мне прописку в поселке Кобралово, она неожиданно спросила: "Ну, вот я вам сейчас, допустим, продлю. А что будет через год? Ведь мы не можем вам продлевать до бесконечности." Ошарашенный и одновременно воодушевленный тем, что мне не отказали с размаху и что милицейша вообще вступает со мной в дискуссию, я выпалил: "На следующий год я женюсь!" Странно, но этот ответ чиновницу удовлетворил. Она даже не спросила, есть ли у меня невеста (конечно, не было и в помине!). Повертев еще мои бумажки, она поставила на прошении резолюцию "разрешить".


Сказать, что я вышел из кабинета окрыленным, что я был на седьмом небе от счастья - мало. Я готов был бить земные поклоны и целовать милицейше руки. В тот момент эта церберша была для меня воплощением гуманности и принципа "человек - человеку друг, товарищ и брат" из морального кодекса строителя коммунизма. Меня переполняло чувство благодарности к ней, да что там к ней одной - к советской власти, разрешившей мне продолжать работать в городе, в котором я родился, и проживать в поселке в 40 км от него. А если подумать - чем отличался я, сегодняшний, от того меня, которому отказали в такой же просьбе год назад? Место работы то же самое, адрес прописки тот же. Вполне возможно, что год назад сидевший в этом же кабинете садист поругался с женой или любовницей и вообще всем отказывал в тот день, срывая злобу таким образом. А моей замечательной милицейше, доброй фее, я попался под руку, когда у нее было хорошее настроение или ей просто надоело всем отказывать, и она решила разбавить вереницу своих "нет" хоть одним "да".

Выйдя из Большого дома, я тут же кинулся всем звонить, чтобы поделиться своей удачей. Эта эйфория, признательность советскому государству живы в моей эмоциональной памяти до сих пор, 35 лет спустя. Сходное состояние описано у Достоевского в "Бедных людях", в той главке, где у героя вдруг оторвалась пуговка от платья прямо перед лицом высокого начальства. Бедный человек ожидал, что его немедленно прогонят со службы, а его пожалели, да еще дали денег на новое платье. И он не мог нарадоваться и нахвалиться на доброго начальника. Вот так и в моем случае. Всегда ожидаешь худшего, внутренне готовишься к отказу. И если вдруг фортуна в образе какой-нибудь милицейской чиновницы тебе улыбнется, твое счастье не поддается описанию.

Понятно, что дожидаться конца этого прописочного года было нельзя. Чудеса случаются только раз! Поэтому я объявил всем знакомым, что срочно ищу жену.

Киностудия "Ленфильм"

В те годы я тесно общался с ленфильмовской богемой, состоявшей из небольшой разномастной группой друзей-товарищей - гримерами, костюмерами, звукотехниками обоего пола. Мы довольно часто собирались в кабинете парткома (!) студии, где устраивались грандиозные попойки, сопровождавшиеся задушевными разговорами и выяснением отношений, что было обычным времяпрепровождением трудящихся масс всех уровней в те времена. Сколько дешевого портвейна вперемешку с водкой было выпито под портретами основоположников компартии! Сколько душ вывернуто наизнанку ко взаимному удовольствию и выворачиваемых и выворачивающих! Звездой и заводилой компании был гример Вадик Халаимов. Как гример, он достиг вершин профессии: ему поручили гримировать Кирилла Лаврова, игравшего Ленина в фильме "Доверие". Гримировать актера под пролетарского вождя считалось высшим признанием, знаком качества для любого гримера, так же как и для актера - исполнять эту роль. Кроме того, Вадик вообще был очень одаренным человеком с острым умом и богатой фантазией. Жаль, что пил много.

Короче, этот самый Вадик и нашел мне жену. Ее звали Марина, она была по образованию модельер, закончила промышленное художественное училище имени Мухиной, или просто Муху. Марина дружила с одной из студийных гримерш, от которой Вадик и узнал о ее существовании. Марине срочно нужен был муж, работающий в Ленинграде, потому что после училища ее направляли по распределению куда-то очень далеко, чуть ли не в Казахстан. Замужние же выпускницы могли отвертеться от распределения, поскольку разбивать семью было нельзя. Кроме того, замужество было выгодно Марине и еще с одной стороны. Она с матерью занимали две крохотные раздельные комнаты-шкафчика в большой коммунальной квартире в центре Ленинграда, на улице Садовой. Прописав у себя лишнего человека, они с матерью получали возможность встать в городскую очередь на новую квартиру. Ну а мне, понятно, женитьба давала постоянную прописку в Ленинграде. Это был действительно идеальный вариант для меня, потому что в любом другом мне пришлось бы платить за фиктивный брак огромные деньги.

В ленинградском ЗАГСе очередь брачующихся была на несколько месяцев вперед, поэтому мы решили совершить сей обряд в моей области. Я съездил в Сусанинский сельсовет и договорился о том, что мы приедем на церемонию через неделю или две, уже не помню точно. Собственно, никакой церемонии и не было. Хоть я и постарался надеть пиджак и галстук, вид у нас был совсем обыденный. Мы даже не позаботились о кольцах. Секретарша сельсовета сразу сказала "никаких речей я вам толкать не буду", поздравила нас с законным браком, мы расписались, где положено, и наши паспорта отметили соответствующими штампами.


А уже вслед за этим штампом я получил и заветную отметку о постоянной прописке в Ленинграде, с которой и закончились мои мытарства. Естественно, мне пришлось объявить о своей женитьбе на работе. Я обязан был поставить отдел кадров в известность об изменении своего социального статуса. Поначалу дамы в отделе информации приняли всё за чистую монету, были заинтригованы. Отдел скинулся и подарил мне часы, которые начальник мне торжественно вручил на очередном собрании. Мне было ужасно стыдно, но не признаваться же!

Помню, в первые недели симпатизировавшая мне машинистка. пышнотелая Зоя Семеновна, все пыталась выведать у меня, "оправдались ли мои ожидания". Я краснел и лепетал что-то невнятное. Со временем же, поскольку я не приносил рассказов о своей семейной жизни - а именно обсуждению семейных проблем отдел информации и посвящал бОльшую часть рабочего времени - дамы как-то потеряли интерес и перестали донимать меня расспросами. Наверняка смекнули, что к чему, особенно после того, как я столкнулся с одной из них в автобусе по дороге на работу в рассветный час совсем не в той части города, из которой я должен был бы ехать.

Через несколько лет мы с Мариной тихо и мирно развелись. В 1982-ом году я женился на англичанке, а еще через год получил приглашение от нее и, вскоре, разрешение на выезд на ПМЖ в Англию. Мне надо было выписаться от Марины. Будучи разведенным, я все равно теоретически проживал в ее квартире. Интересно, как это представляли себе паспортные начальники? Я должен был жить в одном шкафчике с нею? Или с ее матерью? Марина уже стояла в очереди на квартиру и сильно волновалась - ведь с потерей одного жильца ее могли выкинуть из очереди. Но к тому времени она уже родила ребенка - кажется, по любви - и этот ребенок, надо понимать, заменил меня в расчете квадратных метров на душу. Ее оставили в очереди, и я надеюсь, что они с матерью, в конце концов, получили приличное жилье где-то на выселках, как они ожидали, на Черной Речке или в Озерках.

Евгений Янушевич